Статьи

 

Я такого Светозара не знал.

Юрий Норштейн, режиссер. 

 

Я такого Светозара не видел, не знал. Особенно меня поразили его портреты, сделанные на черной бумаге. Среди них есть гротесковые, а есть просто классически выполненные. Например, автопортрет - это изумитель­ное произведение искусства. Ведь у Русакова есть автопортреты в технике масляной живописи - и никакого сравнения, он здесь просто поет, и изображение у него поет. И еще меня поразили его вещи на мифологические темы - евангельские, греческие, такие свободные интерпретации. Поразили своей необычностью, тонкостью, ощущением содержания формы.

Мне кажется, автопортрет должен быть в какой-то части зала центром. Он действительно очень сильный. Хотя он небольшой, но если его повесить в светлом окружении, рядом с его вот этими «мифологическими» вещами, и все остальное - подчинить ему, то это очень органично будет смотреться, потому что они все такие тонкие, там все течет, там фактура очень необычная... Я даже подумал: не тонировал ли он копотью, очень уж тонко там акварель разлилась? Оказалось - нет...

Все мы знаем Светозара по «Ну, погоди!» - не надо объяснять, как это хорошо, профессионально сделано. Но все равно: уже ходили такие волки по экрану, что бы ни говорили, а «тень отца Диснея» проглядывает (она почти у всех проглядывает). Полагаю даже, что в этом больше Котеночкина, чем Русакова. Теперь, когда я увидел совсем другие его работы, я это могу сказать даже с большей долей уверенности. И мне представляется, что выставка должна опираться на станковые работы, не надо делать «Ну, погоди!» ее центром. И то, что сам Русаков хотел обойтись на выставке без «Ну, погоди!» и назвать ее «Помимо» - означает, что он прекрасно это понимал. Думаю, что ему Волк и Заяц изрядно поднадоели. При том, что рисовал он этих персонажей с блеском и абсолютно свободно. А здесь, в «мифологических» вещах, у него нет этой свободы «жирного» рисования. Ощущение, как будто он дотрагивается до горячего, до иголок... С этим надо быть осторожным - как бабочку сжимать в кулаке: чтобы пыльцу не сдуть, чтобы она на пальцах не осталась. И у него есть там крыло бабочки, есть дуновение, которое не повторяемо.

В «Ну, погоди!» он может совершенно спокойно повторять сделанное по сотне раз, даже закрыв глаза. Я думаю, что если бы устроили где-нибудь в тире соревнование, то он бы занял наверняка первое место, потому что, во-первых, ему и «набрыдло» все это рисование, и, кроме того, оно было уже автоматом в его руке. Но там, где появляется автоматизм - там работа уже не может восходить к высокой степени искусства.

Он мастер. Его ВГИКовские работы по Гоголю - это уже очень хорошая станковая живопись. Очень высокого профессионального уровня, профессиональной подготовки, выучки, абсолютно в этом смысле безупречная. Там, конечно, еще не гуляет его фантазия, которая потом, через много лет, пришла в этих его свободных вещах, но там видна очень крепкая рука.

Особое дело - его фронтовые зарисовки. Вот сейчас мы держим это в руках - портреты однополчан, пейзажи, какая-то кирха нарисована, к ней подъехала машина - он нарисовал и ее. Но ведь кругом же земля горит! А там нет нигде трепета смерти, там есть колоссальная энергия жизни - это большое положительное качество. Видно, в нем сидел высокий свободолюбивый дух. А может быть, это было вообще общее состояние, характерное для войны... А если этот мрак выливался в стихи - значит, все равно все находится в равновесии, потому что Светозар прекрасно понимал, что смерть - вот она, рядом. Понимал, что завтра эти рисунки станут далеким прошлым для него, и останутся памятью для кого-то о его жизни.

Я так и не могу понять одну вещь. Такие люди, как Светозар Русаков, Роман Качанов, - мне казались несокруши­мыми. Светозар со своим зычным горлом, с рыком, от которого вся студия содрогалась - как фундамент выдер­живал? Причем он так рыкнет - и идет, молчит. И еще не знаешь, он это или кто-нибудь другой... И Роман - абсолютно единая мощная плоть, памятник, монолит... Или Дежкин - крепкий, у него мышцы были как у профессионального гимнаста, он и был в каком-то смысле таковым... А ведь все они были способны на прояв­ление невероятной тонкости.

Думаю, Светозару просто не везло с режиссерами. Если бы кому-то его работы попали на глаза, то он бы мог, оттолкнувшись от этой зыбкости, сочинить какое-то кино. Ведь тут надо было сочинять кино на эту форму, которая, собственно, и есть содержание. Конечно, Светозар все равно высказался в кино, и очень профессио­нально высказался. Школа у него очень мощная. Но у художника такая судьба - он должен срифмоваться с режиссером. Вот он срифмовался с Котеночкиным - музыкальным, динамичным, склонным к гротеску... А кто его знает, попадись Русакову какой-нибудь другой режиссер - и судьба его в мультипликации могла быть совершенно другой. Тут нет разрешения вопроса - кому как повезет...

Я даже не знаю, видел ли Слава Котеночкин или кто-нибудь еще эти его вещи? Когда я пришел поступать на курсы - я, помню, сразу попал на выставку в стенах «Союзмультфильма», выставку живописи какой-то сотрудни­цы покойной. И я подумал - какая студия! Художники устраивают выставку своему товарищу... А потом все это ушло. К сожалению. А ведь если бы Светозар выставился в студии, на него режиссеры смотрели бы по-друго­му...

Но мультипликация требует еще и усеченности, очень сильного ограничения - эстетического в том числе. Если кто-то прорвался сквозь эти рамки, то ценой невероятных усилий. Еще неизвестно, что лучше. Все это на самом деле стоит очень больших и разочарований, и потерь - в том числе временных... А я у Русакова посмотрел его послужной список: в год - по фильму, а то и по два... Жалко, что Светозар не дожил до этой выставки. Я думаю, что ему бы сказали там много очень хороших слов.

И думаю, что многие его вещи будут просто открытием.

 

Пара слов о друге и художнике.

Владимир Зуйков,художник-постановщик («Винни-пух»)   

 

Пишущий эти строки испытывает странное чувство. Нужно бы рассказать о художнике Светозаре Русакове и только, а в голову лезет совсем другое. Я вижу внутренним взором высокорослого, седеющего, ладно сложённо­го мужчину, о которых обычно говорят: «он из бывших», с коротко стриженой бородкой, орлиным профилем и открытым взором смеющихся глаз. Кавалергард какой-то, Ваше благородие или что-либо в этом роде.

Однако отец - левый эсер, каторжанин, чуть ли не бомбист. Идём как-то по Вологде - говорит: тут папа сидел до революции. Превратна судьба, а сын - художник от анимации. Впрочем, шведы тоже были викингами, а больше двухсот лет не воюют.

В Светозаре тоже намешано. Какой-то ливоно-тевтоно-русский замес. Отсюда и порода. Рычит шаляпинским басом, пугает в коридорах студии народ. Стены трясутся, особо ежели запоёт, а сам добрый, общительный, скромняга, временами застенчивый, никого не обидит. Обижать не умеет, разве пошутит: «Здорово, мужик» -орёт мне с конца коридора. Обо всех благожелательно, одного, знаю, не любил - главного редактора, с ушами, обросшими мхом, в прямом и фигуральном смысле, но к тому не имел отношения.

Друзей у него был полный короб, обо всех - что-нибудь хорошее. Да поумирали: довоенные, военные и даже послевоенные. Когда болели - страдал, навещал и провожал в последний путь - это обязательно. Ещё писал стихи, больше о войне, участвовать в которой с 43-го сподобился ещё юношей. Впечатлений хватило, нечего художникам делать на войне, но никто не спрашивает. Да и вообще никто человека не спрашивает, надо так надо. Рассказывает: «Шли мы в танковой колонне, машины раскатали труп человека, стал он плоским и огром­ным под гусеницами. Я навсегда запомнил». Страшный образ бесчеловечной войны. Ещё: «Лежим за брустве­ром из замёрзших человечьих тел и отстреливаемся». Немец стал бы мрачным экспрессионистом, вроде Отто Дикса. А Светозар - Светозар застрял где-то в «Мире искусства» - начало прошлого столетия: козлоногие фавны, толстушки-нимфы, Сусанны со старцами. Ему бы античные кратеры расписывать, иная ментальность! А в живописи маслом - «От скал тех каменных у нас, варягов, кости» - чувствует север, как Рерих.

С детства мечтал стать художником. Да и стал - получил во ВГИКе диплом с отличием, хотел, в силу наивности,выучиться живописи. Рисовал везде, как учили: на войне, на Севере, в Париже, в лесу и в поле. Нарисовал немыслимо много. Рисунки то легки и виртуозны, то реалистичны, как у передвижников. Живопись то прозрач­на, а то изысканно-тяжеловата. Противоречие? Да, противоречие. Только у нас ментальность такая противоре­чивая - такова Россия! Это Вам не Стриндберг, скорее Чехов. То лирик, то Чехонте.

Ещё Светозар - Кавалер лучшего солдатского ордена - ордена Славы, простой серебристой звёздочки за храб­рость на войне. Этот зря не давали!

Пишу и сам удивляюсь, как это получается? Все знают, что Русаков нарисовал Волка и Зайца, так уж случилось. Впрочем, есть и другие анимационные фильмы. За это хвалят, но мало кто знает, каков он на самом деле.

Будучи на выставке - смотрите во всём объёме! Мне грустно, что эта замечательная экспозиция как бы первая. Надеюсь, будут другие. Надеюсь, поймут. Каждому что-нибудь должно обязательно приглянуться, близкое его уму и душе.

Отличие Светозара - детская искренность восприятия. В крайнем случае, необходимость остановить мгновение. Вроде мы могли бы видеть что-то похожее и у других. Да, похожее, но не то! Этот художник рисует искренне, исключительно для себя, без благословления присных и начальства. Поэтому всё понятно. У него есть чудные маленькие эскизы Сорочинской ярмарки, тёплые и интимные. Есть бездна рисунков карандашом: кустики, дерева, пригорки. Вначале я не понимал, кому всё это нужно, а теперь понимаю - это любовь к сущему.

Есть фантастический рассказ: Судьба занесла космонавта в неведомые галактики. Возврата нет. Кислород кончается, а человек сидит и рисует земную полянку с цветочками.

В мире виртуальном, машинном, рекламном, тусовочном, исполненном фальши, человеческая душа задвинута куда-то за кулисы. Грандиозные события, террор, войны, интриги, богатство - а вылечить не можем даже на­сморка. Настанет время, когда каждая почеркушка на клочке тетради в косую линейку станет большей ценнос­тью, чем виртуальный экран. В преддверии той эпохи, эпохи возвращения к собственной душе, в сущности неизменной, такие художественные личности, как Русаков, обретут достойное место в залах тихих музеев, где можно будет, наконец, сосредоточиться. Как нынче мы читаем берестяные грамоты: «Приду к тебе на суббо­ту...» или что-нибудь в этом роде и подпись: какой-нибудь неизвестный Федул.

Вглядимся в иконные лики, соберём по кускам Помпею или что-нибудь подобное, ведь не храним, что имеем. Станем лучше хранить! Не разбазаривать. Пусть будет традицией не крушить, а собирать, тогда и жить будет веселее!

 

Воспоминание

Владимир Голованов, сценарист.

 

Экран заполняют спецэффекты, и всё доступно, всё достижимо. Всё, кроме присутствия лёгкого ветерка таланта, ощущаемого вдруг синдрома «гуляки праздного», тем более в мультипликации - какой-то рукотворный штришок и вдруг - чудо.

Это не брюзжание о глянцевых компьютерных пупсах, сходящих с конвейеров кинофабрик - это тёплое воспо­минание о том, что такое чудо видывал.

Меня и Светозара драматически напрягла, чуть не разделила навсегда, морковь.

Фильмик, о котором речь, в конце концов получился никакой. (Это был сюжет в «Весёлой карусели» №14 - «Где обедал воробей?» - мой неожиданный режиссёрский дебют в священном гнезде «добрых волшебников» -студии на тогда Каляевской улице). Для Светозара работа была проходной - чтобы не простаивать, но был он вполне добросовестен и дружелюбен.

Хочу чуть-чуть оправдаться (прошли десятилетия, а душа-то ноет) что я ходил к директору студии Зотову с просьбой расширить мне три минуты сюжета до десятиминутного метража, материал-то был сделан, я бы тогда и выехал на абсурде соотношения мизерности сюжета и пародийного наполнения его глобальностью подачи. Так кажется. Горюю иногда до сих пор.

Но вот морковь.

«Ел морковку у слона» - говорил воробей. В кадре надо быть морковке - комлем к нам, уходя в перспективу и там оканчиваясь тонким хвостиком. И там же стоит маленький слон. А здесь - у комля - большой воробей. Такая простенькая шутка оптики и масштаба, некое отдалённо-ироничное - «Но пораженье от победы ты сам не должен отличать». Мультипликация позволяет баловаться отдалёнными ассоциациями, если даже это мало кто и заметит.

Это нарисовать нельзя, - сказал Русаков.

Я, в горячке спора, пытался даже сам это схематично изобразить. Всё напрасно.

Это нарисовать нельзя!

Мы вполне замечательно проходили сквозь время производства. Я бывал в гостях в доме Русаковых. Мы время от времени заходили в славные микропункты удовлетворения горлозаправочных (нет, душезаправочных) порывов тех времён. Иногда вдруг теряли документы - то находили, то нет. Рассказывали друг другу о жилом -былом. А морковь нарисовать нельзя. Ну, ладно.

Я позже - много позже - понял, что можно, конечно, было её нарисовать, рука-то мастерская, что хочешь нарисует.

Но всякий гротеск был ему противен, даже такой мелкий. Даже такой мелкий, потому что душой и рукой его всегда владели твёрдые, ясные правила глаза и жизни. И уж нарушать их, да ещё по мелочам, когда уверен в своей гармонии, скучно.

А скуки он всегда чурался. И это его знаменитое ежеутреннее обливание ведром холодной воды - это оттуда же. Подпрыгнуть и почти взлететь. И грохот знаменитого громоподобного голоса, доносящегося, если чуть прибавлял мощи, во все уголки студии, - тоже от ясности, от здоровья и фигуры и души.

И вот воспоминание, близкое к мифологическому. В одиннадцать лет, на маленькой украинской станции, где мы несколько лет жили, я увидел афишку: «Знаменитый Чудо-человек! Небывалая сила электричества! Говорит, отвечает на вопросы, пользуется ложкой и вилкой. Чудо передовой техники нашего времени!»     И вот на маленькой сцене станционного клуба сидел в кресле двухметроворостый, весь никелированный, в бронзовых налокотниках и наколенниках (голова у него была как ведро с прорезями глаз, ноздрей и рта), чудо-человек. По-нашему, робот. Его владелец держал в руках пульт, от которого к чудо-человеку тянулся провод, уходя под кресло. Когда было приказано, он, действительно, брал левой и правой клешнёй ложку и вилку и медленно помахивал ими в воздухе. Когда владелец приказывал «встань!» и нажимал на кнопку, чудо-человек со скреже­том поднимался во весь рост и стоял.

Но был главный момент, о котором я и хочу сказать. Владелец вдруг приказал: «Скажи, как твоё имя?!» К этому моменту я и так дрожал, а тут подумал, что поднявшийся сейчас непременно выговорит «Ви-и-ий!» и тут уж начнётся...

Но тут из глаз, ноздрей и рта поднявшегося ударили многоцветные световые потоки - и широкие лучи, и тонкие лучики - и он, голосом тем самым, что я услышал затем впервые тридцать лет спустя на лестнице «Союзмульт­фильма», - могучим и громовым, - выговорил оглушающее: «Све-то-зар!».

Я был потрясён. И тогда, и на лестнице.

А потом узнал Светозара чуть поближе и понял, увидел, что это не тот робот, а этот - талантливый, весёлый и веселящий, снисходительный и добрый, - человек.

 

Большой человек с седой бородой.

Леонид Шварцман, художник-постановщик («Чебурашка»)          

   

Однажды Светозар Кузьмич Русаков попросил меня помочь в отборе своих работ для выставки, давней своей мечты. И мы поехали в его мастерскую.

До того я знал Светозара лишь по фильмам нашей киностудии. У нас давно была взаимная симпатия. Этот большой человек с седой бородой, протодьяконским басом, полный обаяния и доброты, привлекал многих.

Русаков после окончания ВГИКа, в 1956 году, пришел на киностудию «Союзмультфильм» и почти сразу стал рабо­тать художником-постановщиком совместно с Петром Петровичем Репкиным на фильме Ивана Петровича Иванова-Вано и Дмитрия Наумовича Бабиченко «Приключения Буратино». Эта первая, весьма сложная в изоб­разительном решении работа по знаменитой и любимой сказке Алексея Толстого сделала Светозара Кузьмича одним из интереснейших художников киностудии. Его узнали как прекрасного колориста, принесшего на «Союзмультфильм» лучшие традиции художественного факультета ВГИКа.

В 1963 и 1964 годах Светозар Русаков сделал с режиссером и прославленным мультипликатором Борисом Петровичем Дежкиным фильмы «Снежные дорожки» и «Шайбу! Шайбу!!». Тут Светозар Кузьмич занимался, в основном, декорационной частью.

В 1966 году началось многолетнее сотрудничество Русакова с режиссером Вячеславом Михайловичем Котеночкиным, с которым он сделал большинство своих киноработ. Их первой большой совместной картиной, создан­ной на материале русского народного фольклора, был фильм «Межа» (1967). Он решен художником в стиле лубка. Четкая графика и декоративность колорита органично слились в декорациях и персонажах.

В фильме «Фальшивая нота» (1969) образы героев получились забавными, одновременно гротесковыми и поэтому запоминающимися. Фильм «Он попался!» (1981) был сделан в мягкой, живописной манере.

С 1969 по 1986 годы художник работал над сериалом «Ну, погоди!». Этот большой труд принес авторам огром­ную популярность, за него они были награждены Государственной премией СССР. Изобразительное решение сериала «Ну, погоди!» - лаконичное, почти плакатное. Пожалуй, только первые серии мягче и живописней. Персонажи во всех фильмах сериала созданы художником весело, с озорством и выдумкой.

Светозар Кузьмич часто ездил на творческие дачи, откуда он привозил массу работ. Но придя в мастерскую, я был поражен, встретив совсем другого художника.

Работы самого разного характера, будь то живопись или графика. Большие холсты с пейзажами разных уголков России, начиная с Карелии и кончая Крымом. Некоторые написаны быстро, на натуре, в один-два сеанса, живо и темпераментно. Другие - дорабатывались в мастерской. Тонкое чувство цвета и цельность колорита просматри­вались в каждой работе.

Потрясли меня графические листы. Тематика - самая разная. Тут и портрет, и жанровая сцена, и набросок пейзажа, и фрагмент фигуры или костюма портретируемого. Какие-то фантазии, импровизации, артистично и динамично начертанные одной линией мягким карандашом, углем или пастелью на цветной бумаге, а то и кистью, тушью - под явным влиянием китайской и японской графики. У меня, как говорится, «глаза разбежа­лись» от обилия впечатлений.

Мы отобрали много работ, в том числе эскизы и персонажи к фильмам, созданным на киностудии.

Я еще раз убедился, что огромная работоспособность, любовь к живописи и постоянное творчество были > смыслом жизни художника Русакова.